Осенью 1909 года Петербург пленился стихами таинственной молодой дамы, о которой почти ничего не было известно. Однако никто не предполагал, что эта загадочная история едва не закончится трагедией для русской литературы! Ее подробности тщательно скрывались всеми участниками.
В то августовское утро редактор журнала "Аполлон" Сергей Маковский, как обычно, бегло просматривал почту. Его внимание привлек конверт, надписанный изящным почерком. Листки дорогой бумаги с траурным обрезом, переложенные засушенными цветами, благоухали ароматом пряных духов. Маковский не мог оторваться от послания: к стихам прилагалось письмо на французском, подписанное одной буквой - Ч. Обратный адрес на конверте отсутствовал. Стихи незнакомки были проникнуты страстью. В них она называла себя инфантой, отдавшей сердце рыцарю-крестоносцу, соблазняла ангелов и признавалась в кощунственной любви к Христу и Люциферу. На редакционном совете сразу было решено стихи напечатать. Но более стихов всех "аполлоновцев" интересовала сама загадочная девушка. Вскоре незнакомка позвонила Маковскому в редакцию.
Казалось, никогда прежде он не слышал более обворожительного, чувственного голоса. В нескольких следующих письмах и телефонных беседах она кое-что рассказала о себе. Выяснилось, что незнакомку зовут Черубина де Габриак и ей 18 лет. Ее семья богата, отец родом из Южной Франции, мать - русская. Черубина - католичка, воспитывалась в монастыре в Толедо, жизнь ведет замкнутую, под строгим надзором отца, и придти в редакцию никак не может. Еще девушка проговорилась, что живет на островах и бывает на посольских приемах - из чего заключили, что отец ее дипломат и семья снимает дачу в окрестностях Петербурга. И если о семье Черубина говорила крайне неохотно, то собственной внешности тайны не делала Напротив, описывала
себя настолько подробно, что в нее заочно влюбились все "аполлоновцы" поголовно: в ее бронзовые кудри, бледное лицо и ярко очерченные губы со слегка опущенными уголками.
Николай Гумилев уверенно заявил, что предчувствует день, когда покорит бронзовокудрую колдунью. Максимиллиан Волошин знал наизусть все ее стихи. Вячеслав Иванов восторгался искушенностью незнакомки в "мистическом эросе". Обычно сдержанный Константин Сомов, и тот лишился сна. "Скажите ей, - умолял он Маковского, - что я готов с повязкой на глазах ехать на острова писать ее портрет. Даю честное слово не злоупотреблять доверием и не пытаться узнать, кто она и где живет". Однако Черубина предложение отклонила...
Труднее всего пришлось Маковскому. Его тут же заподозрили в мистификации, придуманной для того, чтобы вызвать повышенный интерес к журналу, - ведь он единственный, кто говорил с Черубиной по телефону. А тот влюбился всерьез, как можно влюбиться только в юности. Глаза его загорались, стоило упомянуть чарующее имя. Но Черубина манила и исчезала, и приступы отчаяния сменялись рефлексией. То она писала, что уезжает в Париж, чтобы постричься в монахини, и Маковский думал, что потерял ее навсегда. То он изнывал от тревоги, узнав, что она смертельно больна. Но, едва выздоровев, Черубина заставляла его мучиться ревностью, рассказывая о нежной дружбе с кузеном-португальцем сеньором Гарпия ди Мантилья. Поистине надо было быть слепым, чтобы не заметить подвоха в имени кузена.
Напряжение росло.
Холодной ноябрьской ночью после поэтического вечера на квартире Вячеслава Иванова сотрудник "Аполлона" Иоханнес фон Гюнтер напросился в провожатые молодой поэтессе Елизавете Ивановне Дмитриевой, Гюнтер переводил русских поэтов и чрезвычайно гордился дружбой со многими из них. В последнее время Дмитриева прославилась меткими пародиями на Черубину, но не это интересовало Понтера. Немца заинтриговал финал разговора между ней и Гумилевым, услышанного на вечере. Девушка с большим выпуклым лбом говорила какие-то странные вещи: "Во мне словно два разных человека. Я живу то одной, то другой жизнью. Мне кажется, все это закончится безумием. Ведь мой двойник существует на самом деле. Мы бываем в одних местах, ходим по одним и тем же улицам. Я боюсь с ней встретиться: если это произойдет, мне кажется, я умру. Или она". Совершенно окоченевший Ганс в душе клял себя за то, что потащился через весь город, как вдруг Дмитриева призналась, что она и есть Черубина... Гюнтер остолбенел: казалось невероятным, что эта низенькая, плотная с чахоточным румянцем учительница подготовительного класса гимназии, живущая на 11 с полтиной в месяц, и есть та, в которую поголовно влюблены все русские поэты! Да она попросту ревнует Гумилева к Черубине! "Хотите знать, как все было? - вопрошала Дмитриева, хватая Ганса за рукав. - Я скажу, я скажу вам, но вы должны молчать. Обещаете?" И, не дожидаясь ответа, продолжала: "Мы ехали третьим классом до Феодосии. Все время остановки, долгие стоянки. Три дня пути. Все путешествие я помню как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Он называл меня Лилей и говорил, что это имя похоже на звон серебряного колокольчика. А я звала его Гумми - не любила имени Николай".
Елизавета Ивановна и Гумилев приехали в Коктебель к Волошину в последний день мая. Собралось много гостей, из знакомых - Алексей Толстой с женой. Все лазили по Горам, ездили морем в пещеру, которую Волошин называл "входом в Аид", загорали на диком берегу, читали стихи. Гумилев писал "Капитанов" и собирался посвятить их ей, Лиле. Еще в Петербурге он сделал ей предложение, в Коктебеле заговорил о браке опять, а она...
Она была в смятении. Лиза узнала, что ее давно любит Волошин. То, что казалось чудом, свершилось. Звонкая страсть к Гумилеву мигом поблекла. Макс Александрович старше, мудрее. В нем нет кричащей мужественности, которой Гумилев пытался победить природную застенчивость. Женитьба для него - лишь способ доказать окружающим свою взрослость, ведь у настоящего мужчины должна быть жена. Но она-то понимала: женись он хоть дважды - все равно останется вечным юношей и в поэзии, и в жизни. Гумми требовал от нее совершенства - критиковал ее стихи, ее смех, далекого жениха-инженера. Ревновал и ломал ей пальцы.
А Макс ненавидел насилие и не стремился ее переделать.
Вскоре Гумилев уехал, увозя обиду и готовых "Капитанов"...
В детстве Лиля долго и тяжело болела туберкулезом костей и легких, навсегда оставшись хромой. Говорят, туберкулез обостряет чувственность. Она и в самом деле воспринимала все необычайно остро. Макс был ее учителем, ее богом - всем. "Чтобы стать настоящим поэтом, надо прежде всего выдумать себя", - учил он. Так на свет появилась прекрасная недоступная инфанта. Так родились новые стихи. В конце лета Макс и Лиля вернулись в Петербург с твердым намерением напечатать их в "Аполлоне".
Хотя поэтический вкус Маковского и считался поверхностным, сам редактор был натурой чрезвычайно аристократичной и элегантной. В роли барышень в приемной он хотел видеть балерин из петербургского кордебалета и советовался с Волошиным, не потребовать ли от сотрудников, чтобы те являлись в "Аполлон" не иначе как в смокингах. Хромая учительница гимназии удовлетворить вкус Маковского, конечно, не могла. Просить протекции Гумилева Елизавете Ивановне не хотелось: похоже, тот настраивал редакцию против Волошина. И она решилась послать стихи под псевдонимом. Макс убедил ее, что главное - сразу вызвать интерес необычностью формы и стиля, тогда есть шанс, что стихи не отправят в корзину. Оставалось придумать псевдоним. Имя взяли у одного из персонажей Брета Гарта - херувима, черного ангела...
Макс с Лилией пошли на необычный эксперимент: решили создать женщину, которая стала бы воплощением идеала любого мужчины и в то же время не могла разочаровать, поскольку была призраком. Как они ошибались! Толстой обо всем догадывался, но молчал, лишь советовался прекратить игру. Они несколько раз пытались положить конец мистификации, но это было выше Лилиных сил. Впервые в жизни она чувствовала себя по-настоящему желанной женщиной и даже себе боялась признаться, что не знает, сможет ли жить без ежедневных телефонных разговоров с Маковским. Волошин просил ее руки, а она все тянула с ответом. Мучила нарочно, твердя, что он любит другую, им же созданную - Черубину. А тут еще Гумилев опять зовет замуж... Завоеватель в душе, он никак не мог смириться с неудачей...
Дмитриева показалась Гюнтеру чудовищем. За ее признанием он увидел одно - любвеобильная особа мечтает усидеть сразу на нескольких стульях. Прямолинейный бюргер не смог разглядеть очарование и обаяние, присущее этой женщине. Он смотрел на нее, но не видел ни умных лучистых глаз, ни прекрасно очерченного рта... Его не насторожило даже то, что два больших поэта влюбились в эту хромоножку.
Тайна, над разгадкой которой бился весь Петербург, распирала Гюнтера. Хранить ее казалось бесчестным по отношению к друзьям-поэтам. Он побежал за советом к Михаилу Кузмину, который не одобрял культ Черубины, да и вообще к женщинам относился с подозрительностью. От Толстого получили подтверждение фактам, и фантастическая история превратилась в банальную драму.
Маковский, узнав, что Черубина реальна, пришел в чрезвычайное волнение. Эта мысль принесла облегчение, но одновременно и встревожила. Хорошо, пусть она всего лишь русская девушка, выдумавшая себя, чтобы понравиться. Умом и талантом она добилась того, что стала ему близка. Разве внешность теперь имеет значение?! Пусть будет совсем невзрачной, он готов смириться. Лишь бы хоть что-нибудь в ее облике напоминало ту, другую!
Пробило десять вечера, когда Лиля вошла в кабинет Маковского. Она показалась ему на редкость уродливой, стало стыдно и противно до слез. И вместе с тем было бесконечно жаль Черубину... Как Лиля пережила этот миг, он никогда не узнал.
Но Дмитриеву ждал еще один удар: Гюнтер сообщил, что Гумилев рассказывает про нее ужасные вещи, будто она принадлежала ему, но жениться он не собирается. Дескать, на таких сумасшедших не женятся. На специально организованной очной ставке взбешенный обвинениями Гумилев из гордости и презрения хранил молчание. На другой день в мастерской художника Головина в Мариинском театре, где собрались, чтобы позировать для совместного портрета, сотрудники "Аполлона", Волошин влепил Гумилеву пощечину, тот бросился в драку. Друзья еле их растащили. "Ты мне за это ответишь", - процедил сквозь зубы Гумилев. "Это не брудершафт, - ответил Волошин. - Вы поняли?"
...Одним из секундантов Гумилева был Кузмин, у Волошина - Толстой. Они раздобыли дуэльные пистолеты пушкинской поры с выгравированными фамилиями всех дравшихся на них ранее. Гумилев требовал стреляться с пяти шагов до смерти одного из противников. Секундантам все же удалось выговорить щадящие условия: по одному выстрелу с 15 шагов. На рассвете два автомобиля выехали за город к Новой Деревне. Дул колючий морской ветер, вдоль дороги гнулись голые вербы. Автомобиль Гумилева застрял в рыхлом снегу. Пока его общими усилиями вытаскивали на дорогу, Гумилев, засунув руки в карманы, стоял в стороне. Волошин же потерял в снегу калошу, и ее долго искали. Наконец прибыли на место. Толстой, как распорядитель дуэли, начал было отсчитывать шаги, но Гумилев остановил его, заметив, что "граф слишком широко шагает", противников развели. Гумилев остался в сюртуке и цилиндре - шубу он сбросил на снег. Волошин стоял в пальто и без шапки, широко расставив ноги. При счете "три" Кузмин сел в снег, заслонившись цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть убийства. Раздался только один выстрел. Гумилев промахнулся. "Я требую, чтобы этот господин стрелял!" - с ненавистью крикнул он. "У меня осечка", - вымолвил Волошин.
Он опасался, что, не умея стрелять, нечаянно попадет в противника. "Пускай стреляет во второй раз!" - крикнул Гумилев. Волошин поднял пистолет, курок щелкнул, но выстрела опять не последовало. Толстой подбежал, выдернул из дрожавшей руки друга пистолет и выстрелил в снег. Гашеткой ему ободрало палец. Гумилев продолжал упрямо требовать третьего выстрела, однако секунданты, посовещавшись, отказали. Тогда он молча поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилю.
Желтая пресса с радостью обрушилась на "декадентский журнальчик", на все лады высмеивая безрезультатность поединка "двух аполлончиков". Гумилев сразу после дуэли уехал в Абиссинию и в следующем году наконец женился на Анне Андреевне Горенко. Маковский вскоре тоже женился - на бывшей супруге поэта Ходасевича. Волошину пришлось покинуть Петербург - в салонах его не принимали, а Саша Черный в одном из стихотворений назвал его Ваксом Калошиным. Лиля так и не вышла за него замуж. Она перестала писать стихи, долгое время даже читать их не могла. Елизавета Ивановна Дмитриева так и не стала поэтом. Две вещи на свете были для нее святы: стихи и любовь. У нее отняли и любовь, и стихи. Остались только их призраки...
